Я очень любил Блока. И в рамках школьной программы, когда проходили его поверхностно, и в рамках университетской, когда я узнал его более глубоко и объемно. И, конечно же, в рамках своей собственной «программы», когда я взял его книги, и начал читать. Вернее, изучать, вчитываться, через образ смотреть в каждую строку и каждое слово, учась рисовать вместе с ним то, что он хотел показать и донести своему читателю. То есть, рассматривая текст (и таким образом восстанавливая события, не навязанные политизированными критиками и литературоведами) через призму восприятия автора. Итак, я читал (как бы изучал…) Блока в школе и университете, открывая для себя его уникальную публицистику и журналистику, и даже гигантский «Театр», но как всегда не видел основного (mimimum литературных друзей и окололитературных сообществ), и забывал о его главных – лирических произведениях. Не утаю и что свои рецензии я учился писать у Блока. То есть, естественно, я не копировал их у него. Он меня вдохновлял. Как вдохновлял в школьные годы на мою раннюю лирику, религиозные озарения (как у него), тем не менее (что я не понимал) в итоге все-таки приводящие к трагедии, а, возможно, и творческому апофеозу. Например, в свое время я не «увидел» у Блока себя в дальнейшем: Покидай бессилье мирозданья, Твой покой теперь ненарушим. Предо мною – грань Богопознанья, Неизбежный сумрак, черный дым. Меня, прежде всего, заинтересовали последние две строки, не более. Именно неизбежный сумрак и черный дым наступили после искренней и наивной, чистой и еще по-детски слезящейся грани Богопознания - веры… Как когда-то и у самого автора. Вообще Блок, не поверхностный, а глубокий (опять же не в рамках обезличенной программы, а в холсте интеллекта) похож на своего современника Максимилиана Волошина. С той только разницей, что Блок был больше «черноземным», природным теоретиком севера (Шахматово и Боблово), а Волошин – коктебельским (не испорченным аристократизмом) «южным» практиком, более близким к мирозданию и его проблемам от античности и морского, неравнинного, а горного бриза. Еще (жаль, что я раньше не замечал), читая Блока, я всегда считаю его своим ровесником с разницей в сто лет. Мне близки (даже как часть нерассыпающейся главы в целом) его ранние, «двадцатилетние» произведения, о которых практически ничего не говорится опять же в рамках программы (как, впрочем, часто и об уникальной публицистике, на которой можно воспитывать будущих журналистов). Кстати, блоковские отголоски я нахожу не только в своих рецензиях и ранней поэзии (я имею ввиду, прямой и опосредованный религиозный элемент), но и почему-то в более сознательных и взрослых текстах (когда я не ориентировался на Блока). Например, у меня: И чтобы Бога обрести На море начал я молиться. Нахожу у «раннего», двадцатидвухлетнего Блока: Не бойся умереть в пути. Не бойся ни вражды, ни дружбы. Внимай словам церковной службы, Чтоб грани страха перейти. Действительно, здесь, наверное, сработало «подсознание роста» - я имею ввиду семена великой поэзии, на которой формировалось, росло мое собственное творчество. Конечно же, мне тогда больше нравился «религиозный», подсознательный Блок («стихи о Прекрасной Даме»), а еще Блок-пророк (или, вернее, пророческий Блок) – я имею ввиду тот же по времени цикл «Распутья» (1902-1903). Как у меня «Искушение сфер» или «Перепутья» после «Греха одиночества». Пожалуй, его стихи – звенья, части одной целой главы из циклов, раскрывающей нам разностороннего «умного» Блока, его жизнь. И вот – пророческие «Распутья». В них уже представлен более зрелый (по творчеству), искушенный, не абстрактный в любви, цельный Блок. Появляются петербургские «меха и туманы» (как сейчас, от Елены Фурс), после голубых бессонных ночей (тоже так и хочется сказать, проведенных в Интернете), встреч рассвета и дневного сна. Появляются первые краски – закатные, красные, серые, безучастные белые, как духовенство. Но превалируют все же пророческие, красные («Император убит!», «Власть не нужна!» и т.д.) в незримом диалоге с неизвестным будущим, явно прописанном (и верно сбывшемся в необратимом и трагичном для России ходе истории). Скажем, в том же стихотворении «- Все спокойно в народе? – Нет, Император убит!». Подобных «трансцеденций» у Блока много, и наиболее ярко (Блок-художник) они проявляются через образ – цвет (черный, белый, опять же красный больше всего (как альтернатива всегда серому Петербургу – иначе и не могло произойти!), розовый, голубой и даже зеленый именно в ранних, предреволюционных, юношески-пророческих, первых социальных «Распутьях» поэта. Еще о цвете. Мне понравилась «Молитва» Блока (как «Молитва» Сергея Пенкина). В ней он, естественно, церковен, православен, и снова символичен. Бледно-розовые (именно «бледные»!), белые, серебристые, золотистые, голубые (палевые), выцветшие тона, как на древних фресках-иконах первых иконописцев-импрессионистов Андрея Рублева и Дионисия. Но больше все-таки Дионисия – патинового, вечного, светлого. Все снесет золотое время: Мои цепи, думы и книги. («Ночная») Я даже представил Блока – юного и бледного, в храме, под сводами, скажем, в Сергиевом Посаде. Он молился и видел, как святые, боль и предстоящую трагедию погибающей в деньгах милосердной и верной Святой Руси. Процитирую еще: Вперяясь в сумрак ночи хладной, В нем прозревать огонь и свет, - Вот жребий странный, беспощадный Твой, Божьей милостью поэт! В этих строках – лирическое гражданское credo Блока, его творческое предназначение, осознание себя в мире и в Вечности, ощущение своей миссии, предначертания, ответственности за созданное и несозданное перед Богом. Так сказать, донесенное до читателя или нет; воплощенное, материализованное от Творца. Хотя это короткое стихотворение из цикла «За гранью прошлых дней» (раннее, в дальнейшей обработке) принадлежит еще совсем юному Блоку, тем не менее, уже осознавшему свое четкое и точное предназначение в этом мире как поэта и посредника, «смягчителя» смуты между Богом и людьми (смуты, точнее, между людьми, потерявшими Бога).

 

И вот мне вспомнились мои цветовые параллели Блока-художника, и мои размышления от его книг, когда я переехал в Петербург. Почему-то я снова провел еще одну «столетнюю» параллель, и удивился себе: случилось это в 2012 году, а Блок переехал в Петербург тоже в двенадцатом году, только двадцатого века. В 1912. Прошло сто лет, и Петербург, на мой взгляд, нисколько не изменился, а только все больше вернулся на круги своя. Невский усыпан сплошными хостел-отелями (теми же доходными домами в тех же зданиях), игорными заведениями, первые этажи занимают фешенебельные магазины и множество ресторанов, от самых дорогих до самых дешевых трактиров и забегаловок. Все тот же Невский. Все тот же Литейный. И все тот же Лиговский… Разве что только немного современнее и не обходительнее. Но это все мелочи. О поэзии я вспомнил только в Петербурге. Я понял, что в этом городе, где были созданы все лучшие произведения художественной литературы и искусства, в том числе лучшие стихотворения и поэмы Блока, невозможно не писать. Каждый шаг в Петербурге – это мысль и строка. Каждый день – атмосфера творчества, вдохновения, образа, любви… И все это в общении, в каких-то незначительных мелочах, деталях. Но это повсюду. В каждом движении, в каждом слове, в каждом переулке, доме, квартире. В общем, я влюбился в Петербург (Петроград, Питер…), как когда-то в него влюбился Блок, в котором он и погиб, как его современник Сергей Есенин, как до него погиб Пушкин, а после них и Игорь Тальков, тоже безумно полюбивший Петербург. Но это опять же мои субъективные выводы и наблюдения. Мои впечатления, которых Блоку наверняка хватило бы на поэму, а, может быть, и на несколько более крупных эпических вещей. Не знаю. В общем, однажды со своим хорошим другом в поэтическом андеграунде, я решил пойти в гости к Блоку. Туда, где он жил век назад, и где, как мне показалось, он живет сейчас - его душа, энергетика его поэзии, его не улетающее вдохновение. И часть той недавней, казалось бы, эпохи начала двадцатого века, которая безвозвратно и так быстро ушла от нас навсегда. Итак. Передо мной один из больших, как и все в Петербурге, доходных домов начала века. По идее, все тех же маленьких гостиниц с длительным сроком аренды (а потому и «доходных»), построенных в начале прошлого века, и еще, естественно, не лишенных прежней красоты фасадов и парадных. Именно здесь в «апартаментах» на Пряжке 22 на четвертом этаже жил Александр Блок и его семья. Теперь это обычный жилой дом, с той только разницей, что рядом с обычными «хатами» не бедных, в общем-то, людей, уютно расположилась отреставрированная квартира Блока. И музей при ней. Или в ней, не знаю даже как правильно сказать. В доме кабельный Интернет и спутниковое телевидение. На парадке тяжелая железная дверь с домофоном. А во времена Блока здесь был только телефон, у двери, как швейцар, сидел представительный консьерж, принимая к голланде грязные калоши и зонты гостей, а на четвертый этаж вела бордовая ковровая дорожка, от которой осталось только воспоминание. В такую чистую и свежую парадную после дождя или после снега каждый день входил Блок, и неторопливо (или наоборот спешно, чтобы успеть записать и не забыть новые строки) поднимался наверх. Открывал мощную дверь из мореного дуба своим английским ключом или нажимал на мощный звонок, у которого сохранилась золотая табличка «А.А. Блокъ» и такая же накладка на почтовый ящик «Для писемъ и газетъ», откуда, приходя он вынимал письма из Шахматова, свежий номер толстого журнала со своей публикацией или очередной выпуск «Санкт-Петербургских ведомостей». А иногда он, наверное, предварительно звонил по своему Петербургскому телефону 6-12-00, и уточнял, что будет сегодня на обед. А, может быть, он, как Игорь Тальков, любил, чтобы его встречали и ждали, имея ключ, все равно звонил в дверь своей уютной петербургской квартиры, в которой он создал свои самые значительные произведения. Вполне возможно. Иногда модели поведения поэтов не совсем предсказуемы и предопределяемы. И вот позвонив в дверь, я в святая святых Блока. В его Петербургской квартире. Разуваюсь в прихожей, ступаю на старый паркет, не могу отвести взгляда от портретов и графики, мощных модерновых люстр и французских обоев и всей той «буржуазной» аккуратности, сохранившейся здесь, погружаясь с головой в уникальную атмосферу Петербурга Серебряного Века. Мне показалось, что из кухни идет аппетитный приятный запах, и где-то в кабинете не менее аппетитно остывает гжелевая фарфоровая чашка бодрящего кофе. Мне почему-то захотелось поскорее вытащить из портфеля свой ноутбук, и, забыв о времени, поскорее пройти в кабинет на чашку кофе, и похвалиться Александру Александровичу своими новыми литературными работами, рецензиями и «Петербурской лирикой». Такое у меня было живое, внепространственное, впечатление и ощущение от встречи с Блоком, его временем и его творчеством (в том ракурсе, откуда оно создавалось: в этой квартире, и как). Пока я проходил столовую и изучал древние венские стулья и белую скатерть из Шахматова, меня, действительно, ни на миг не переставало покидать ощущение Блока. Точнее, присутствия Блока где-то в соседней комнате, спальне или кабинете! Я просто почувствовал себя у него в гостях в этот миг. Возможно, потому, что изначала настроил себя именно на «встречу», а, может быть, действительно, душа поэта остается именно там, где он был счастлив и где создавал произведения, данные Богом. Тоже не знаю, могу только предположить, и снова продолжать о своих впечатлениях и ощущениях в гостях у Блока. Их, безусловно, обостряла и усиливала уютно потрескивающая печь, обогревающая квартиру, и совсем непыльные, как говорили, а уютные и даже в чем-то роскошные тяжелые портьеры начала века. Они открывали мощные петербургские окна, и впускали в помещение естественный дневной, и, как мне показалось, достаточно яркий для Петербурга зимой, солнечный свет. Еще уютные ковры под столами. Красная ширма Блока. Все те же (как в поэзии) палевые, голубые, серые, розовые, бежевые и даже зеленные оттенки интерьера, создающие особый поэтический настрой и уют. Тихий балкон с видом на набережные и мосты. Поэтические деревья. Перспективы домов. Все, на что смотрел Александр Блок, и что вдохновляло его, когда он просыпался или падал от усталости, переписывая новый текст. Абажуры, массивный рояль, этажерки с фотографиями в различных мореных рамках, пальмы в кадках – все опять же наводило на присутствие поэта где-то рядом с тобой. Рисунки Добужинского в простых багетах, иконы в красных углах с высохшими цветами померанца, кушетки и бра. И многие другие предметы интерьера и быта, которые сохранились до нас. И опять же все то же жадное и жаркое домашнее потрескивание дров в печи и запах кофе, преследующий повсюду, как запах чернил и свежей бумаги. И снова – присутствие Блока повсюду. Еще я ожидал хотя бы мельком взглянуть на его шикарную многотомную библиотеку, но так и не увидел ее, хотя бы малую часть. То ли она сгорела когда-то в Шахматове, то ли книги Блока уплыли неизвестно куда, точно теперь уже никто не скажет. Но у одного коллекционера я точно помню, что встречал фолиант Дени Дидро с экслибрисом Блоков и даже рукописными (пером) пометками в тексте… Я увидел только какие-то небольшие шкафы, возможно, и имевшие место быть в жизни поэта. А в шкапу дремали книги, Там – к резной старинной дверце Прилепился голый мальчик На одном крыле. Вообще Блоку нравилась эта квартира, где «много воздуха и света, и вид из окон – непременно широкий, ничем не загроможденный». Он ее долго искал. И вот нашел на «окраине центра» на богемной и недорогой Офицерской, 57 (ныне Декабристов), упирающейся в Набережную Пряжки. В одном из писем поэт писал: «Вид из окон меня поразил. Хотя фабрики дымят, но довольно далеко, так что не коптят окон. За эллингами Балтийского завода, которые расширяют теперь для постройки новых дредноутов, виднеются леса около Сергиевского монастыря (по Балтийской дороге). Видно несколько церквей (большая на Гутуевском острове) и мачты, хотя море закрыто домами». Я почему-то представил и море, закрытое домами, и как Блок смотрел на эти храмы и мачты, курил одну папиросу за одной, как я сейчас, крутил барабан заряженного револьвера, и создавал, переписывал и дорабатывал поэму «Двенадцать», которую он впоследствии возненавидел. Кто только не бывал в этой замечательной поэтической квартире в гостях у великого Блока! И Анна Андреевна (я имею ввиду Ахматову), и Андрей Белый, и даже депрессивный и вечно серьезный Осип Мандельштам… Но (всегда это «но»!) в последний год жизни голодного и разочарованного Блока, ратующего за большевизм, перекинули с четвертого этажа на второй, в небольшую квартиру его матери. В дальнейшем весь подъезд был превращен в обычную коммуналку. А всего через восемнадцать лет улица, на которую часто смотрел Блок из своего окна, была названа его именем… И теперь повсюду в подъезде обычные пластиковые стеклопакеты, бронированные двери и финские кухни с дешевыми микроволновками, плазменными панелями и вытяжными шкафами. И только в двадцать первой квартире по-прежнему чувствуешь вернувшийся Серебряный век и присутствие Блока. Его поэтической души и великой мысли.